В рассказе "Годы репрессий" я вспоминаю о том, как я был арестован в ноябре 1928 года, и как протекала моя жизнь с 1928 по 1941 год в эти тринадцать лет моих репрессий.
В ночь 11-го на 12-ре ноября 1928 года ко мне на квартиру, по Мясницкой улице в доме #15-24, где я жил с моим другом Борисом Ивановичем Шмакевичем пришли чекисты, произвели обыск, ничего кроме Библии не взяли, и повели нас обоих на Лубянку. От Мясницкой улица эта почти рядом, на расстоянии всего двух кварталов.
На Лубянской площади возвышается огромное здание Госбезопасности с примыкающей к нему тюрьмой для особо важных преступников. Нас развели по разным комнатам и с этого момента мы были разлучены навсегда.
Сначала мне предложили написать свою биографию, затем отвели в приёмную. В приемной было чисто, пол паркетный, а по стене высокие перегородки, отдельные для каждого арестованного. Ежедневно совершался обход во главе с уполномоченным в военном костюме, который справлялся, нет ли у арестованных каких-либо претензий или заявлений. К моему удивлению я узнал в нем херсонского чекиста, но не подал вида.
На третий день меня с партией арестованных отправили в закрытом автобусе в т.н. "чёрном вороне", в Бутырскую тюрьму.
Камера, в которую меня "посадили", представляла собой довольно большое помещение, где по стенам были расположены сплошные нары из разборных досок. В центре вокруг столба были тоже нары и стол. В этой обстановке началась моя тюремная жизнь.
Однажды я увидел из окна моей камеры во внутреннем дворе тюрьмы на прогулке заключённых моего друга Бориса. Я был чрезвычайно обрадован тем, что мы находимся под одной тюремной крышей, хотя и в разных, но соседних камерах. Я увидел его и когда наши взгляды встретились, он стал кланяться, прижимая руку к груди. Такие встречи через решетку были редки, но это было последнее, что запечатлелось в моей памяти на всю жизнь.
В камере было человек шестьдесят. Это были арестанты самых разнообразных профессий, из них около 50 % уголовников разных специальностей от карманных воришек до профессиональных бандитов.
Остальное население состояло из обвиняемых в шпионаже, бывших офицеров, инженеров, церковников, националистов и т.п. Камеры, в которых содержится уголовников более 50 %, служили следователям местом пыток для давления на несговорчивых подследственных интеллигентов. Нечто подобное было в Риме, где на арену цирка бросали пленных христиан на растерзание львам.
К счастью, в нашей камере старшиной был некто Орлик - украинский националист, потомок Пушкинского (из Мазепы), который на моих глазах укротил уголовного "пахана" по кличке "Цыган". Это дало нам возможность быть защищёнными от произвола уголовников. Орлик был арестован по второму разу, что грозило ему "вышкой".
Хочется вспомнить ещё хотя бы несколько заключённых, с которыми я имел счастье познакомиться в камере.
Это Василий Дяденко - горный инженер с приисков, рыжий с всклокоченной бородой, доведённый почти до ненормального состояния, вследствие долговременного содержания в одиночных камерах. Вымогали у него золото.
Еще я познакомился с инженером Николаевым из Одессы, пожилым, лет 60-ти, посаженным за то, что в порту в каком-то месте не достаточно было углублено дно, в связи с чем произошла авария. Тогда было обычным делом обвинять во всех бедах старых инженеров - "вредителей".
Были ещё два Венгра. Один из них Рейтер, обвиняемый в шпионаже. Его взяли во время игры в теннис с каким-то иностранцем; второй был искусным мастером по изготовлению шахматных фигур из хлеба, смоченного слюной.
Ещё филосов-богослов Новосёлов, статьи которого мне были хорошо известны.
Далее учёный и путешественник - похоже Обручев.
Ещё церковный староста одного из московских храмов по делу священника Авраамия, издавшего брошюру, обличавшую митрополита Сергея Старогородского в карьеризме и узурпации власти после смерти патриарха Тихона. По этому делу проходил и я и мой друг Борис Иванович Шманкевич.
Ещё несколько слов об уголовном мире, с которым мне пришлось познакомиться. Народ это темный, тюрьма для них "дом родной". В лицах нет ничего человеческого, безнадежным кажется воздействие на них в смысле исправления. Но как ни странно встречались среди них интересующиеся поэзией Есенина. Мне пришлось написать несколько его стихов, которые я знал наизусть.
Вскоре был назначен этап, человек двадцать.