Л. 73: "...В свой последний арест, в 1950 году, я сидел в Бутырской тюрьме. К тому времени часть тюрьмы переделали в следственный корпус, чтобы лишний раз не возить арестованных по Москве в слишком заметном для глаза посторонних "черном вороне". С двух сторон в коридор, освещенный лампами дневного света (тогда редкость) выходили двери следственных кабинетов, обитых слоем войлока. Но могучая матерная брань пробивала самую толстую обивку: следователи, не жалея своих голосовых связок, работали с арестованными. <...>
Одной своей стороной следственный корпус выходил на внутренний двор, где некогда была тюремная церковь. Ее превратили в корпус для осужденных, ожидавших этапа, и здесь, во вместительной общей камере № 9, я просидел с месяц после приговора невидимого суда Особого совещания".

Л. 94: "В Москве, в Бутырках, рассказывали мне товарищи, уже в 1929 году сажали в карцер, помещавшийся в Пугачевской башне - есть такая в Бутырках, в ней держали Емельяна Пугачева. <...> Троцкисты, сидевшие в те годы в Бутырках, нередко устраивали различного рода обструкции - стучали в двери камер, выкрикивали лозунги, переговаривались из окон (переговоры из окон с выведенными на прогулку из другой камеры я застал даже весной 1936 года; с ними покончили, навесив на окна козырьки).
В двадцать девятом еще и "Интернационал" пели - всей тюрьмой. Станут к окнам и поют. Обычно пели в ответ на какую-нибудь строгость или избиение кого-нибудь из товарищей".

[Второй арест в 1936 г. - К.Г.]

Л. 141: "...В том корпусе Бутырок, куда я попал, из окна еще удавалось увидеть прогулочный дворик. А в нижнем этаже как раз при мне начиналась реконструкция: поверх решеток навешивали козырьки. Заключенному теперь виднелась лишь узенькая полоска неба.
Камеру набили битком. <...>
По мере того, как камерные старожилы уходили в этап, места освобождались, и очередь подвигалась к окну, забранному решеткой, но открытому. Правило "отойти от окна!" в те годы еще не действовало, да и в такой густонаселенной камере оно было бы неприменимо. Моя сестра через год, в 1937-м, попала в камеру, в которой сидеть негде было, столько в нее натолкали. Женщины стояли, а под ногами, на полу, лежали уже совершенно обессилевшие.
Поэтому я вправе считать, что сидел в отличных условиях".

Л. 148: "Прогулка окончена. <...> Мы тянемся по коридорам в свою камеру. При входе тебя сразу обдает запахом, свойственным только тюрьме: густая смесь аммиака с кислым черным хлебом и еще с чем-то, трудно определимым. Запах незабываемый.
Однако в Бутырках не было грязи. Все, что можно было мыть, чистить и скрести - мыли, скребли и чистили. Нас регулярно водили в тюремную баню, где стригли наголо. Бороду не брили, а тоже стригли, ее разрешалось отращивать, тогда как прически не дозволялись".

Л. 149: "И все же заключенные ухитрялись делать бритвы. Неведомым путем доставали обломок ножовочного полотна и точили его на кафельных плитах уборной. Точить надо не день и не два, а две-три недели. Брились на полу, в самом дальнем углу камеры, не видном из дверного глазка. <...> Заключенного поддерживает гордое сознание, что он перехитрил тюрьму, и он упрямо точил свою бритву. <...> Ради чего? Единственно ради счастья побороться с тюрьмой и вырвать у нее запрещенную свободу бритья".