[Осужден Мосгорсудом 21-22/Х – 1937 г. по ст. 58-10 ч. I УК РСФСР к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет. В местах заключения с 07.10.36 по 22.10.47. Во время отбывания срока был осужден в третий раз 30.01.39 нарсудом Первого участка Тайшетского района Иркутской области по ст. 82 ч. I УК РСФСР]
Л.9 Спецколлегия Мосгорсуда в своем определении от 15.01.1937 вынуждена была признать лживость показаний Камардинова, Серегина и Кондрашова. Повторно осужден другим составом суда по протесту прокурора Москвы.
Л. 12 Я рассказал, как из меня выколачивали признания в моей «контрреволюционной деятельности» в стенах Бутырской тюрьмы и Лубянки (всех зубов лишили). Несмотря на все это виновным себя я не признал.
Л. 14 На предпоследнем судебном разбирательстве (в августе или сентябре 1937 года) моего дела я поднял настоящий бунт против суда. Я в категорической форме отказался присутствовать на суде, назвав его балаганом, где обвиняемому не дают возможность уличить лжесвидетелей в их клевете на меня. Судьи растерялись, объявили короткий перерыв, надеясь, что я успокоюсь и приду в себя. Когда они вернулись в зал заседания, я встал и заявил, что не желаю присутствовать на подобном суде и предоставляю ему право судить меня заочно, как ему заблагорассудится. При моем вставании сидевшие рядом «попки» [вертухаи, надзиратели] ухватили меня за руки, я потребовал от них немедленного увода меня в тюрьму. Они попытались силой усадить меня и тем самым подлили масла в огонь. Я с силой рванулся, и моя истлевшая в тюрьме рубашка осталась в руках «попок», а их пальцы черными пятнами вырисовывались на теле моих рук. Судебное заседание, конечно, прекратилось.
На следующий день я был выведен из камеры в небольшой дворик для прогулок, где меня встретили семь человек в белых колпаках и халатах. Моя беседа с ними вращалась вокруг моего бунта на суде. Когда я вернулся в камеру, то бывалые люди объяснили мне, что я имел честь познакомиться с представителями психиатрии института им. Сербского, сущность и роль которого в дознаниях органов НКВД того времени мне стала известна гораздо позже. Моя встреча с белыми халатами не имела для меня никаких последствий. Надо полагать, что они признали меня вполне вменяемым и нормальным человеком. Но мой бунт на суде повлек за собой замену второго состава спецколлегии Мосгорсуда третьим составом и вызовом в суд на восьмое и последнее судебное разбирательство моего дела в качестве свидетелей Карпову, Жукова и Кошелеву.
Вызов на суд новых свидетелей [...] поколебало мое намерение отказаться от суда. В моем сознании промелькнула искра надежды на справедливость правосудия, в чем я потом был горько разочарован.
На этом судебном разбирательстве гнусный карьерист Жуков, будущий член ЦК ВКП(б) и зав. Отделом ЦК, не жалел красок в клевете на меня. Надо сказать, что сам процесс был смонтирован так, что я неизбежно должен быть признан виновным в инкриминируемых мне преступлениях. На судебном заседании в парадной форме ежовского аппарата НКВД Л. 14/об. присутствовал следователь Ларин, что явно противоречило судебному законодательству. Цель его присутствия ясна: напомнить любому свидетелю о недремлющем оке НКВД, о ежовских рукавицах, славу о которых пресмыкающаяся пресса подняла на недосягаемую высоту. [...]
Свидетельница Тележникова, жена клеветника Камардинова (они поженились вскоре после моего ареста) на суде заявила, что следователь Ларин угрозами заставил ее давать показания о моем якобы моральном разложении, и это было сказано в присутствии Ларина. Тележникова даже не подозревала, что ее муж, присутствовавший здесь же на судебном заседании, в совместном доносе с Серегиным и Кондрашовым обвинял меня куда в более серьезных преступлениях, чем моральное разложение. На очной ставке на Лубянке клеветники уличали меня, что я каждому из них предлагал совершить покушение на Сталина.
[...] Он [Жуков] утверждая, что зная о моей контрреволюционной деятельности в институте. Со стороны суда логически вытекала постановка вопроса: откуда и когда Жуков мог знать о моей контрреволюционной деятельности, какие конкретные факты ему были известны о моих контрреволюционных преступлениях, какие меры были приняты, чтобы пресечь мою вредную деятельность. Но позорное судилище не могло себе позволить, чтобы изобличить в клевете Жукова. [...]
Суд повел дело так, что все приглашенные свидетели, в том числе и перестраховщик-клеветник Жуков, так и не узнали причину моего ареста и в чем меня обвиняли. По окончании допроса свидетелей председатель спецколлегии объявил о продолжении судебного разбирательства по моему делу на следующий день, т. е. на 22.10.37. Необходимости в этом не было никакой. [...] Но позорный суд прекрасно понимал, что я в последнем слове перед всеми свидетелями [...] легко разоблачу состряпанную на меня версию о «контрреволюционных» преступлениях.
Л. 15 [...] Гнусного маневра суда я не понял. [...] Когда на следующий день меня ввели в зал заседаний Мосгорсуда, я оказался один перед судилищем.
[...] За год с лишним пребывания в Бутырской тюрьме я не знал ни одного случая освобождения подозреваемого в контрреволюции. Такая же участь была уготована мне.